[S:CE13]

09.01.2012 в 16:52

Пишет  она прекрасна, как мертвая лошадь:

Название: Девять
Автор:
Пейринг: Дэмиен/Кенни-Мистерион преслэш или вообще Дэмиен|Кенни-Мистерион, кому как больше нравится.
Рейтинг: PG-13
Жанр: псевдомистический бред
Размер: мини
Предупреждение: АУ, ООС
От автора: автор знает, что канонный Дэмиен - человек, а не падший ангел.
Подарок для  Мэй-чан
Заявка: Кенни, 7 кругов ада (под адом можно понимать душевное состояние Кенни)
Примечание: автор знаком с концепцией Дантова ада из девяти кругов и не нашел точно изложенного концепта семикругового, поэтому позволил себе добавить пару лишних кругов к заявке.


Девять.

Это не больно. Не больно, честно.
Когда по-настоящему больно, тогда да. Тогда… действительно больно. Я знаю, каково это. Мне было.
Но это - нет. Это другое.
Как сказать проще – это моя жизнь.

В такие моменты легче всего считать. Дышать под счет. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Я обычно считаю до девяти и обратно. Только однозначные числа. Так проще. Так не собьешься.
Один.
Вдох-выдох. Вдох-выдох. Сначала нормально. Легкая нагрузка. Как на физкультуре: раз-два, раз-два. Как сдвоенный сердечный ритм: тук-тук, тук-тук.
Два.
Потом постепенно всё дольше. Глубже и сильнее, как хватает грудной клетки. На этом этапе хорошо, когда не сломаны ребра – тогда осколки не царапают легкие. Нет, это тоже не больно, просто… все-таки лучше, если они целы.
Три.
А вот теперь, наоборот, чаще. Ещё чаще. В темпе вальса. Вдох-выдох-вдох. Вдох-выдох-вдох. Я никогда не танцевал вальс. Зато пел оперную партию. Странно как-то.
Четыре, пять.
Тут уже на скорость, как на соревнованиях, как удары волейбольного мяча об пол в умелых руках. Бум-бум-бум-бум. Я однажды попал в баскетбольную сетку вместо мяча. Смешно, правда?
Шесть.
Это как на велосипеде под гору, когда спицы сливаются в серый прозрачный диск, и только катафоты мельтешат. Некоторые вставляют карту в заднее колёсо – игральную карту из колоды, она трещит, мелко и противно: тр-р-р. У меня никогда не было своего велосипеда. Мне давали покататься.
Семь.
Стоп. Резкий вдох и замереть. Как нокдаун в боксе. И выдыхать медленно-медленно. Тут можно расслабиться. Иногда в этом месте случаются глюки. В детстве я их любил. В детстве мои глюки были похожи на мультики. А сейчас, с каждым прожитым годом, всё больше напоминают кошмары. Но это не больно. Не больно, честно. Выдох.
Восемь.
Вдох. Медленнее. Еле-еле. По миллиграмму – или чем там измеряется воздух. Это немного страшно, потому что тяжело, очень давит на грудь, а с кончиков пальцев начинает подниматься холод, но можно привыкнуть. Выдох.
Девять.
Вдох. Последний – я никогда не прыгал с парашютом, но, наверно, это похоже – резко вниз и закрыть глаза.

Если они успевают, бывает ещё дефибрилляция. Я не люблю, когда они успевают.
Но это их работа. Их так учили. Он верят, что всё делают правильно. Начинают с четырёх тысяч вольт. Потом пять, шесть. Максимум – семь тысяч. Я не знаю, с чем сравнить – это ни на что не похоже. Зато после семи они, наконец, оставляют тебя в покое, и кайф от этого больше. Дефибрилляция – это неприятно.
Но не больно. Не больно, честно.

I круг. Лимб

Айк сидит на самом краешке, свесив ноги с разбитыми коленками вниз. Ни звука вокруг. Ни запаха. Ни цвета. Только пропасть с молочно-белым туманом - и он. Пустота. Ему нечего было взять, он просто ничего не успел. Айк болтает ногами – туда-сюда, туда-сюда - мне становится не по себе, хотя я знаю, что ему некуда падать. Вверх-вниз. Вверх-вниз. У него только один сандалик, на правой ноге.
- Тебе страшно?
Он поворачивает голову, на его лице нет удивления. Он так не похож на Кайла, весь как будто нарисован тушью - темные волосы, черные ресницы, четкая линия губ. У него внимательный умный взгляд. У всех детей, которых я видел здесь, взрослые глаза. Они говорят, как восточные мудрецы. Загадками.
Но Айк не здешний.
- Я потерял сандалик. Меня заругают.
- Нет. Что ты. Никто не станет тебя ругать.
Я протягиваю ему руки, странное земное желание – отвести его от края. Хотя знаю же: ему некуда падать. Он просто ничего не успел.
- Я не играл на дороге.
- Конечно. Ты ведь умный мальчик.
- Он сам укатился, я не виноват.
Те дети, которых я видел здесь, не нуждаются в защите, не играют, не требуют внимания. Им не приходится повторять.
Но Айк не здешний.
- Мяч сам укатился. И ты ни в чём не виноват. Иди же скорее, они тебя ждут.
- Они меня заругают.
Я мотаю головой: нет, нет. Айк неуверенно ковыряет пальцем царапину на коленке и шмыгает носом. Его губы дрожат.
- Они будут тебе рады. Они любят тебя. Все любят. Мама, папа, Кайл.
Теперь они будут так любить тебя, Айк. Ведь они всю оставшуюся жизнь будут помнить.
Айк поднимает глаза и вдруг разражается совершенно детским безудержным рёвом. Мне становится хорошо.
Те дети, которых я видел здесь, не плачут.
Айк не здешний.

- Думаешь, они скажут тебе спасибо? Они даже не узнают, что ты для них сделал.
Дэмиен чем-то похож на выросшего Айка: та же резкость черт, те же прямые черные волосы, тот же четкий излом губ и резкая линия бровей. Если б я увидел их вместе, мог подумать, что это они братья.
Дэмиен красивый. Все ангелы красивы. Даже бывшие.
- Когда ты пытаешься говорить, как отец, выходит не копия, а пародия.
Я не люблю бить по больному, но ведь и он тоже умеет доставать.
- Они так и будут тебя презирать. Ручаюсь, чистюля Кайл брезгливо вытирает руку после каждого рукопожатия, а в семейном кругу называет тебя гоем.
Подошвы упираются в землю – пропасти больше нет. Мягкий молочный туман медленно рассыпается, опадает и стелется понизу, обнажая то, что я принес с собой - пока пунктиром, слабым темным контуром, еле различимым, но я узнаю. Свалка за чертой города. Грязный карьер. Задворки супермаркетов. Мусорные бачки.
Крысы.
Одна из них подбегает к моей руке. Нюхает кончики пальцев. Её усики щекочут кожу. Вторая уже покусывает носок, торчащий в дыре башмака. Не важно, в какой обуви я буду в момент там, здесь она всегда одинакова – те самые кроссовки, что я таскал всю началку.
Крысы лезут по моим рукавам, забираются в капюшон, тычутся мокрыми носами под отвороты джинсов, царапают когтистыми лапками живот и спину, приподнимая парку. Это не больно. Честно, нет.
Но Дэмиен не любит смотреть.
- Пойдём, я тебя выпущу.
Мне смешно.

Девять.
Это как резкое всплытие. Как маленький атомный взрыв внутри. Кажется, что сердце лопнуло, и кровь сейчас ливанет отовсюду: хлынет ртом, потечет из носа, закапает с ушей. Глаза режет, и смотреть первые секунды невозможно – тут не светло, но так всегда бывает, когда возвращаешься. Наверно, потому оно и называется тьмой, хотя там не темно. Самое трудное - сделать первый вдох. Надо просто собраться и дернуть, как кольцо гранаты, а дальше пойдёт само. Дальше будет не больно, честно.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.

II круг. Семь раз отмерь.

- Он останется здесь. Его ты отсюда не вытащишь.
У Дэмиена на самом деле бывают красные глаза, это не метафора - или как там это называется. Он любит поиграть спецэффектами к месту и не очень, но выглядит это обычно бледнее самопроизвольного их появления. Настоящим огнём его радужка загорается тогда, когда он действительно злится. Как у кошки.
Если Дэмиен взрывается яростью, его зрачки становятся похожими на жерла двух вулканов, извергающих лаву – густую, алую, с белыми всполохами искр, пылающую и брызжущую огнём. Это потом, когда он отойдёт, лава растеряет жар и медленно посереет до пепельной черноты.
Дэмиен вообще забавный. Все бывшие ангелы любят порисоваться, но у него особые отношения с собственной странной физиологией и анатомией – или как там у них это называется.
К примеру, он обожает свои крылья – может часами крутиться, стоя спиной к зеркалу, и разглядывать то, что вырастает сразу за лопатками - но стесняется хвоста. А чтобы скрыть рога, делает специальную стрижку, только у одного местного мастера. Как девчонка прямо. И первое, и второе, и третье у Дэмиана появляется не всегда. Мне кажется, он и сам до конца не понимает, отчего так выходит и как этими гаджетами управлять.
- Я не согласен.
- Кто тебя спрашивает?
- Это мой дом.
- Но ты в нем не хозяин.
- Мой отец хозяин.
- И где он сейчас, чтобы мне запретить?
Лучше бы он не упирался, от пребывания здесь уже хочется блевать: в воздухе весь спектр запахов человеческого тела, лишенного радостей гигиены и парфюмерии, пополам с едким медицинским духом.
Это помесь комнаты в дешёвом мотеле, борделя для извращенцев, химической лаборатории и подпольного абортария. Мимо нас снуют мокрые липкие тени, то и дело закрывая нечто, разложенное на подобии гинекологического кресла. То, за чем я собственно и пришёл.
- Меня от него тошнит.
- Меня тоже.
- Ненавижу его еще со школы.
- Аналогично.
- Он полное ничтожество.
- Наверно.
- Посмотри на него.
Я отвожу глаза. Пожалуй, лабораторные мыши с человеческими членами разной степени зрелости на спине зрелище более приятное, чем уродливое тело неопределенного пола и возраста.
- Зачем их столько?
- Как зачем? Чтобы отрезать и пришивать. Снова отрезать – и снова пришивать. Он сам этого хочет. Только за последний час хирург произвел операцию пять раз – и все по требованию пациента.
- Хирург? - я поворачиваю голову, - Вот чёрт! Да это же… Каким хреном мистер Шляпа держит зажим?

- Ему здесь хорошо. Неужели ты не видишь?
Склизкие твари, морфирующие из одного пола в другой на глазах, пристраиваются к телу, которое было Гаррисоном, то с одной, то с другой стороны. Впихивают себя в него, затыкают собой, от чего тот то ли стонет, то ли давится, то ли плачет.
- Не говори, что тебе его жаль.
- Не говорю.
- Он хотел именно этого.
- Не думаю.
- А чего, по-твоему?
- Не знаю… Может быть, чтобы его хоть кто-нибудь любил?

Восемь.
Нельзя сразу глотать воздух, как нельзя набрасываться на еду после вынужденного голода. Первые минуты его лучше разделить на маленькие порции и тянуть.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Иногда я набираю номер шоу Иисуса с парнями. Он часто занят – номер. Или Иисус. Я ни разу не дозвонился на передачу, мой вопрос никогда не выводили в студию. Когда мне удается прорваться, прямой эфир всегда закончен.
Но, может, это и к лучшему.
Я столько раз задавал этот вопрос, что уже не уверен, хочу ли услышать ответ. Или времени мне просто нужно знать, что там, на линии, кто-то есть.
- Почему я?
Он всё равно не отвечает.
- А сам как думаешь?
- Ну… у меня разные версии.
- Правда? – удивляется. – Какие, например?

III круг. Крылышко или ножка?

Картман подавился куриным крылышком в KFC. Просто и прозаично.
Мне нужно было подгадать так, чтоб попасть под колеса скорой – это не так просто, как кажется. Выскочишь парой секунд позже – и можно не успеть, парой секунд раньше – заметят и успеют затормозить. Впрочем, дело привычки. За столько лет некоторые вещи доходят до автоматизма. Когда не задумываешься, выходит даже лучше.
Есть много способов умереть. Очень много. Иногда я повторяюсь, иногда придумываю новые. Не хочется превращать дело в рутину, должно же быть какое-то разнообразие. У меня нет строгой системы, я не планирую ничего заранее. Да и чаще всего в планах не имеет смысла. Тут важна мобильность, счет идет на минуты. Я лучше сориентируюсь на месте, чем потом потеряю время, пытаясь вписать задуманное в изменившиеся условия.

Эрик сам назначил встречу.
Он уже сидел за столом, когда я пришёл. Его губы масляно блестели, лицо лоснилось жиром. На животе растекалось пятно от соуса. Планки рубашки между двух застёгнутых пуговиц расходились, и в просвете торчала белая кожа с темными редкими волосками.
- Есть одно дело. Можно хорошо поднять.
- Давай сразу: чем мне твоя афера грозит?
- Абсолютно ничем.
- Картман.
- Я тебе отвечаю. Надо всего лишь пару раз в месяц ездить в Мексику за товаром. Помнишь Баттерса? Он в Мексике в авторитете, - Эрик вдруг открыл рот и захрюкал, - Хр-хр-хр… эти мексиканцы такие тупые, что у них в авторитете… хр-хр-хр… Баттерс, - непережёванное мясо подпрыгивало в такт его смеху на языке, он откашлялся и продолжил: - Баттерс уже согласился, но мне нужен ты, потому что у него нет мозгов.
Это точно. Иначе на картмановские планы он бы не повёлся.
- Какая тонкая лесть. Что за товар?
Картман перегнулся через стол.
- Дети на органы.
- Что?
- Хр-хр-хр… - куски пищи прыснули мне на лицо, - купился? Хр-хр-хр, купился, да? Такой же идиот, как Баттерс.
- Да пошёл ты, жирный.
- Ладно, расслабься. Товар - порошок.
Я кивнул.
- Ясно. Тебе нужен сбытчик. А я больше этим не занимаюсь.
Я хотел встать, но Эрик неожиданно ловко ухватил меня за рукав парки. Удивительно, что при своем весе он бывал довольно резвым в движениях.
- Нищеброд. Все знают, что за деньги ты занимаешься всем, - он кинул в рот сразу два крылышка и снова заржал, - А помнишь… хр-хр-хр… своё шоу? Ты залез в очко и… хр-хр-хр… Это нравилось тебе больше, Кенни? Хр-хр-хр….
- Картман. Почему ты никогда не заказываешь ножки?
Он неожиданно хватанул ртом воздух и кость вошла в горло.
В кино для таких сцен обычно используют замедленную съёмку. Ну как же, событие, вся жизнь перед глазами, все дела… Ерунда. Всё происходит очень быстро.
Он так и продолжал хрипеть. Хр-хр-хр. Сначала покраснел, потом стал синеть. Кто-то из посетителей пытался поднять его со стула, чтоб надавить на грудную клетку, но это было смешно. Поднять Картмана?
Я ничего не делал, у меня была своя задача.
Кто-то из посетителей набирал службу спасения.
Мне надо было подгадать, чтобы попасть под колёса скорой.
Я начал отсчёт.

Семь.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Крылья у Дэмиена и правда красивые. Не кожистые с перепонками, как у летучих мышей или местных демонов, а покрытые густым вороным пером – гладким и блестящим. Шёлковые на ощупь. Огромные – больше, чем можно предположить. Когда Дэмиан раскрывает их, раздаётся звук взлетающей одновременно небольшой стаи, с непривычки может даже заложить уши.
Я как-то спросил:
- Если ты умеешь летать, зачем размениваешься на всё это?
Ангелы не бывают совсем уж бывшими, вот о чём я подумал. Но он разозлился так, что оставил меня тогда на неделю. Больше я о них не спрашивал.
Но один раз он выпустил меня, подняв на самый верх на своих крыльях. Просто сказал: держись, обхватил и взлетел вместе со мной. Было круто. Страшно и здорово. Порывы воздуха от крыльев били в лицо. Я вцепился в него крепко-крепко и слышал, как под моим ухом бьется его сердце: тук-тук, тук-тук. Я не знал, что у ангелов есть сердце. Глаза слезились, и всё, что осталось внизу – далеко-далеко – казалось размытым и мелким. Только огромные крылья мелькали надо мной: вверх-вниз, вверх-вниз. Вверх-вниз.
Вдох-выдох.
А вот хвост у него уродливый. Как у крысы, только не розовый, а серый, я видел всего несколько раз. Хвост я не трогал. Было бы неприлично.
Рогов не видел вообще. Наверно, правильная стрижка дает себя знать. Или их просто нет. Иногда я думаю, это что-то вроде комплекса. В один несчастный день кто-то обнаруживает у себя оттопыренные уши, кто-то видит собственный нос огромной бульбой, кто-то находит складки жира на своих боках и целлюлит на бёдрах, а Дэмиен считает, что у него торчат рога.

IV круг. Бери от жизни всё.

Она бродит по огромному пустому торговому центру, забитому товарами. Стеллажи, стеллажи, стеллажи. Манекены. Ряды полок с парфюмерией. Вешалки с шарфиками. Конструкции с обувью до самого потолка. Головные уборы. Заколки, бижутерия. Ювелирные секции.
Только женские отделы. Только её размер. Только её фасон. Только ее цвет. Только её запах. Только её вкус.
Я нахожу её спустя шесть часов в дальнем углу, заваленном шмотьем, бумажными и пластиковыми пакетами, коробками и коробочками разных размеров. Кое-что упаковано, кое-что еще на вешалках, кое-что она надела на себя, кое-что даже не примеряла.
Её глаза опухли от слёз, белки прорезаны красными прожилками, губы искусаны. Руки расчесаны глубокими царапинами до локтя. Эта нервная привычка у Бебе с детства.
По предплечьям идут кровавые полосы. Под ногтями у неё запёкшаяся бурая кровь, похожая на грязь.
У нее сиплый, сорванный истерикой голос.
- Я хочу это взять. И это. И это. И то. Не знаешь, почему в примерочных нет зеркал? Я не нашла ни одного. А мне надо посмотреть, как это сидит. У меня ведь нестандартная фигура.
- Тебе надо идти, детка.
- Нет!
Её глаза расширяются от ужаса.
- Нет, нет! Я не могу. Мне надо обойти все отделы, я еще не всё видела. Я не могу взять первое попавшееся, понимаешь?
- Пойдём, пожалуйста.
- Ты не можешь со мной так поступить, - она снова принимается за руки. - Чешется. Больно, но очень чешется.
Запястья кровоточат уже прилично. Она сучит по полу ногами, пытаясь подняться. Её пятки сбиты в кровь новыми босоножками.
- Я сейчас встану и ещё похожу. Мне нужно ещё много отделов обойти. Я видела там лифт, значит, тут еще много этажей, а обошла только первый и второй.
- Пойдём, Бебе. Тебе надо идти.
Следующие шесть часов я хожу следом за еле ковыляющей Бебе, поднимаю её с пола, когда она падает, и уговариваю вернуться.
Дэмиена нет. Наверно, он тоже не может встать - от смеха.
- Если тебе что-то понравится, я украду для тебя там, я умею. Ты же знаешь.
- Знаю? А кто ты?
Я забываю, что они иногда меня не узнают.
- Мистерион.
- Супергерой? Это как в комиксах, да?
- Что-то вроде.
Лицо Бебе вспыхивает надеждой.
- А ты можешь… можешь забрать вот это всё? – она обводит руками большой круг в воздухе.
- Нет.
- Тогда какой в тебе смысл?
Она ползёт, подтягивая за собой кучу барахла, которое не может оставить. По её щекам текут слёзы, коленки сбиты. Мне приходит в голову отличная мысль.
- А как же свадьба Венди и Стэна? Если ты останешься, ты на неё не попадёшь.
Бебе останавливается и поднимает глаза.
- Никто не увидит, что ты намного красивее невесты. У тебя не будет фоток, чтобы выложить на фейсбуке. Ты не получишь заслуженных лайков.
- Свадьба… - шепотом повторяет Бебе и рывком выдирает себя в вертикальное положение. – Точно. Мне нужно алое вечернее платье.

Я выношу ее сам, она нетяжелая, и сгружаю с рук на руки.
- Дай угадаю. Она тоже хочет, чтоб её хоть кто-нибудь любил?
- Знаешь того, кто не хочет?
- Знаю. Я. Мне плевать на эти сказочки.
- Ну конечно.
- Не веришь?
- Верю, какой разговор. Отнесёшь её?

Шесть.
Надо успокоить сердце. Привести ритм в норму. Тук-тук. Тук-тук.
Они никогда не вспоминают. Это потом я привык, а поначалу было очень странно. Я знаю о них такие вещи, которых никогда не узнают ни родители, ни друзья, ни партнёры, а они при встрече только кивают головой, как малознакомому соседу.
Наверно, теперь я и сам не хотел бы, чтобы кто-то вспомнил. Думаю, многие только возненавидели бы меня за то, что я видел. Они возводят такие стены, чтобы скрыть это даже от себя.
Но иногда…
Есть вещи, которые хочется хоть с кем-то разделить.
Конечно, есть Дэмиен. Но Дэмиен не человек, и это его дом. Он не может понять до конца, каково попадать туда раз за разом.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.

V круг. Жизнь - дерьмо.

- Я не пытался покончить с собой, просто хотел заснуть. Не подумал, что эту хуйню лучше не запивать виски.
Я сижу рядом с ним на постели его тухлой детской комнаты и злюсь, потому что он уйдёт, а мне из-за него оставаться. Там, наверху, чаще всего проходит только ночь, но здесь время, как пружина, раскручивается.
По большому счету его здесь вообще нет. Это наверху надо как-то ориентироваться и смотреть на циферки, чтобы был повод дать себе пинка на работу или из сети на поспать. Внизу они ни к чему.
Завожу в очередной раз:
- Я видел по каналу Дискавери историю про парня, у которого не было рук и ног. Он был поленом с головой и работал в цирке уродов. А потом нашёл себе красивую тёлку, заплодил детей, написал книгу, поднял кучу бабла и был, сука, счастлив.
Стэн смотрит в одну точку на стене, не отрывая глаз.
- Заебись.
Он меня бесит. Бесит так, что хочется развернуться и вмазать ему.
- А еще была тётка, которая родилась слепоглухонемой и без нервов на коже. Единственное, что у неё было чувствительно – кисть левой руки. С ней общались, водя по ладони пальцами. Она научилась говорить, читать текст Брайля, окончила университет, стала профессором, написала кучу книг, каталась по стране с лекциями и была, сука, счастлива.
- Охуеть.
- А ещё…
Он поворачивается сам.
- Тебе обязательно травить меня своими дерьмовыми историями?
- Да. Это входит в программу развлечений.
- Я не знаю, почему полено с головой было счастливо, а я нет.
- Может, потому что тебе никогда не приходилось ничего добиваться, Стэн? Не приходилось выживать? Голодать? Стыдиться родителей? Грызть землю, пытаясь доказать, что ты не последнее дерьмо?
Это моё больное место. Это то, что всегда стояло стеной между мной и ими. Стэн смотрит на меня внимательно.
- Я знаю одного парня, которому доводилось всё это делать. Но что-то он тоже не выглядит, сука, счастливым.
Мне нечего возразить. Это пятый круг. Тут так всегда.
- Ты здоровый, сильный, красивый и неглупый чувак…
- И моя жизнь – полное дерьмо.
- На следующей неделе у тебя свадьба с одной из самых завидных девушек Саус-парка.
Стэн скрипит зубами и утыкает лицо в ладони.
- Тут где-нибудь можно достать выпивку?
- Это пятый круг. Здесь не наливают.
Мы сидим в тухлой и депрессивной детской комнате. Вокруг с низким жужжанием кружат тяжёлые навозные мухи. Они садятся на стол, на спинку кровати, на занавески, на руки, на волосы, лезут в глаза. Их бесполезно сгонять.
Мы сидим на постели вдвоём. Времени нет.

Пять.
Если человек – кузница, то грудная клетка – это маленькие меха. Надо просто поднимать и опускать рёбра, чтобы поддерживать внутри огонь. Вверх-вниз. Вверх-вниз.
Если огонь в груди хорошо займётся, кровь раскалится, и тогда сердце начнёт бить. Маленькими молотками по наковальне. Слева и справа поочерёдно.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

- Какие версии? Ну например, я думаю, что у каждого из них только что-то одно, а во мне – сразу всё. Я сосуд греха, или как там это у тебя называется, поэтому могу опуститься на любой круг. Тепло? Только не надо отвечать вопросом на вопрос.
- Хорошо, не буду.
- Я прав?
- Как тебе сказать… Вот слушай. Вышел сеятель сеять. И упало одно зерно при дороге…
- Ты издеваешься?
- Почему?
- Во-первых, я уже слышал эту байку. А во-вторых, ты можешь хоть что-нибудь сказать по-простому? Дать прямой ответ.
- Но я отвечаю тебе. По идее притчи должны сделать всё понятнее. Разве Колорадо не сельскохозяйственный штат?
- Но я-то нихуя никогда не сажал!
- Не матерись.
- Извини.
- Хорошо. Давай по-другому. Помнишь, ты учил меня боксировать? Помнишь тот поединок?
- А это был точно ты?
- А ты думал кто?
- Ладно. Я понял тебя. Ты к тому, что кому-то бывает и хуже. Тебя били, и ты проигрывал. Ты висел на кресте, и тебе было херово. Ты выходил сеять, а тут блядские птицы и грёбаные сорняки, но потом всё равно всё было хорошо, да? Ты это хотел сказать?
- Не совсем. Но с моими словами такая фишка: как понял, так понял.

VI круг. И вечный бой.

Когда растворяется то, что они приносят с собой, появляется моё. Вот, что хуёво.
Это чужие демоны забавны. Свои такими почему-то не кажутся.
Противнее всего отрабатывать за тех, кто не нравится. Только Бог любит всех. А я не подписывался.
На этот раз я не тороплюсь.
Она притащила с собой всё, что её бесит. И принялась за переустройство.
- Что? Что? Что?
Митинги, шествия, манифестации. Она не успевает возглавить их все, и это тоже ее выводит из себя. Когда она визжит на трибуне, заводясь от собственного крика, у нее краснеет лицо. Она брызжет слюной и машет руками.
- Так быть не должно!
Выступления против регулярных митингов. Неделя протеста против манифестаций. Факельные парады против плановых шествий. Толпы, давка, паника, массовая истерия.
- Это неправильно! И это тоже!
Склоки среди демонов в её голове, резня между морфирующими тварями, мозговые слизни пожирают друг друга.
- Нельзя быть такими! Нельзя так поступать! Нельзя так думать!
Переход границ и фронтальное нападение. Блиц-криг и план «Барбаросса».
- Я знаю, что нужно. Я поведу. Я спасу.
Локальные атомные взрывы, химические атаки, биологическое оружие. Мутации и жертвы среди местного населения.
- Нельзя так жить!
Её раздирает, разрывает в клочья от несовершенства этого мира, от несоответствия мироздания её золотым стандартам. Её путь – борьба.
Она хочет добра.
Она ведьма.
Она мама Кайла и Айка.
Я хочу, чтоб она осталась здесь навсегда.
Но не уверен, что на месте одной отрезанной головы у змея борьбы не вырастет три новых.

Четыре.
Сначала я говорил: «там» и «здесь». Потом: «здесь» и «там». А теперь не различаю. Где дом перелётных птиц? Северяне думают, что они улетают из родных мест на зиму, а южане считают – на лето.
Чаще всего я говорю: «наверху» и «внизу». Хотя это тоже условность. Как право и лево.
Ты попадаешь внутрь себя и возвращаешься наружу. Из себя в себя и обратно.
Но надо же как-то называть, так почему бы не «верх» и «низ»? Или наоборот.
Вверх-вниз. Вверх-вниз.

VII круг. Охота и убийство.

Я никогда не был во Вьетнаме.
До этого раза. Честно признаться, не очень-то и хотелось.
Но кто меня спрашивает.
Я сижу в плоскодонке, мои ноги по щиколотку в воде. От мутной жижи слегка тянет гнилью, заросли тростника вокруг шумят монотонно и тихо. Ветра нет.
Весел нет, течения тоже, но лодка плывет сама. Они должны быть где-то здесь, но я их не вижу.
Пальмы нависают сверху жидкими кронами, острые кончики их разлапистых листьев задевают мои волосы, мажут по щёкам. Торчащие из воды кряжистые корни кажутся старческими ногами, скрюченными подагрой. Над рекой стоит влажная серая марь, невозможно понять: это утро, день или вечер.
В триллерах в такие моменты обычно что-то выскакивает, как чёрт из табакерки. Я напрягаюсь, ожидая внезапного взрыва, всполохов напалма или автоматной очереди. Они бы точно притащили сюда весь арсенал.
Но ничего не происходит.
После небольшой излучины река становится шире, и плоскодонка замедляет ход. Меня немного укачивает от мерного движения её бортов. Туда-сюда. Туда-сюда. Я плыву вдоль тростниковой стены, вглядываясь в просветы между сухими трескучими стеблями.
- Джимбо! – зову я. – Нед!
Что-то со свистом и хлопаньем рассекает воздух прямо над головой. Птица с непропорционально большой головой и мелким клювом тяжело опускается на тонкую корягу. Плоскодонка сильно дёргается и зачерпывает воду левым бортом. Довольно крупное животное ныряет под днище и выплывает с другой стороны. Сквозь илистую воду я вижу его очертания, и мои глаза расширяются от удивления.
Это утконос.
На том берегу, как при смене фокуса, я вдруг замечаю вьетконговца, поднимающего винтовку. Он целится не в меня. Птица с криком взмывает в воздух.

- Как тебе моя шутка? – Дэмиен сидит на другом конце плоскодонки, опустив ладони в реку, от его рук по косой расходятся маленькие волны.
- Ты повторяешься.
- Хочешь ещё немного покататься?
Я киваю. Он распахивает крылья, как парус, и лодка движется к середине реки.

Три.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Временами возвращаться наверх совсем не хочется. Думаю, я мог бы устроиться в чьем-то чужом аду вполне комфортно. Иногда чужой ад кажется мне намного спокойнее моей жизни.
Но кто меня спрашивает.

- Ты здесь из-за меня.
- Я? Из-за тебя? Что за чушь, Дэмиен?
- Он посылает тебя специально, я знаю - чтоб ты на меня повлиял. Но у меня своя голова на плечах, ясно? Так что всё бесполезно.
- О чём ты? Кто посылает? Как я могу на тебя повлиять?
- Я не передумаю. Так и передай.
- Я передам, хорошо - если ты скажешь, кому. Только ещё лучше, скажи это сам. Ты про отца?
Порой я думаю, а точно ли его отец – его отец. Вдруг Дэмиен приёмный, как Айк. Я смотрю на него, и он начинает поправлять волосы.
- У меня и рога почему-то рядом с тобой исчезают.
- Может, потому что у тебя и нет никаких рогов?
Время от времени у Дэмиена среди иссиня-чёрных перьев вырастают белые. Снежно-белые, даже немного сияющие. Он выдирает их пинцетом. Говорит, это какой-то вирус в организме. А когда не может дотянуться сам, просит меня. Своих просить стесняется, ещё засмеют. Потом собирает «неправильные» перья в кучу и сжигает.
А мне жалко. Красивые же.
Однажды я спрятал одно под парку и унёс наверх. Запихнул в подушку, там точно не найдут. Иногда достаю его и смотрю.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.

VIII круг. Нахуй так жить?

- Какой смысл жить, если и там, и тут одно и то же?
- Там бывает день. И эти дряни выглядят гномами. В одежде они всё же как-то повеселее.
Никто не отвечает на мои вопросы, но каждый считает нужным что-то спросить у меня.
Иногда я несу полную чушь, лишь бы сказать хоть что-нибудь. Я чувствую себя переговорщиком, убалтывающим террориста отпустить заложника. Хотя, впрочем, этим я и занимаюсь. Только в этом ёбнутом мире террористом и заложником всегда является один человек.
Кто бы только знал, как мне надоели эти разговоры в режиме нон-стоп. Я веду их внизу бесконечно, я теряю счет лицам, темам и доводам. У меня мозоли на языке от всей этой мути.
А кто-то еще спрашивает, зачем я затягиваю капюшон до носа и отделываюсь матерными шутками.
- Знаешь что, Твик Твик? А не пошёл бы ты? Перед тем, как наглотаться таблеток, лечь в горячую ванну и вскрыть вены, ты никого ни о чем не спрашивал. Ты слушал гномов – так и спрашивай тоже у них. Ты хотел посмотреть, как все будут плакать над твоей могилкой? Попроси Дэмиена, он тебе покажет. Ты считал, что не можешь вынести ещё каких-то сраных шестидесяти-семидесяти лет – сиди здесь теперь вечно. Ты, Твик, как хочешь, а я домой.
Иногда я жалею, что не родился Эриком. Тогда бы я точно никогда не вляпался в эту работу.
Куриные крылышки, напоминаю я себе тогда, куриные крылышки.
Твик подпрыгивает следом, тонко причитая.
- Такой стресс! Такой стресс! Мне нужно выпить кофе.
- Это восьмой круг, - говорю я. – Здесь не наливают.

Два.
Однажды я позвонил на шоу пьяный. Когда я пьяный, мне кажется, что я звоню на автоответчик и разговариваю сам с собой.
На том конце линии долго висело молчание. А потом я услышал:
- А кто тогда?
Он сказал:
- Я не ухожу от ответа, Кенни. Не вешай трубку. Я прошу: назови имя. Кому передать дело? Ты лучше знаешь своих.
И я стал думать.
Кайл бы очень подошёл. Он умный, намного умнее меня, он бы всё рассчитал, успевал бы вовремя, не забивал на мелочи и не лажал бы, как я.
Но у Кайла учёба. И Айк. И мама. Шейла сойдет с ума, если с её мальчиком что-то случится, и это бы полбеды. Она сведёт с ума весь город, вот что хуже.
Нет, лучше уж пусть Кайл берёт огонь на себя.
Стэн тоже бы подошёл. Он серьезный и правильный. И физически более выносливый. Он не боится ответственности и может впрягаться за других. Таких, как Стэн, в Саус-парке не так уж много. Не будь их, город давно бы провалился бы в тартарары.
Хотя, наверно, именно поэтому ему лучше остаться наверху.
Твик добрый парень, но слишком нервный и впечатлительный. Ему бы стрессоустойчивости. Баттерс отзывчивый и всегда соглашается помочь, но от него мало толку. Мозги всё же должны быть. Крейг точно не стал бы срываться ни на ком или нажираться в хлам перед делом, чтобы заглушить тоску, но у него совсем нет фантазии. Клайд какой-то приземленный и практичный.
Девчонки отпадают, ни одна из них такого не заслужила. Пусть спокойно отращивают шипы против воображаемых тигров, радуются своей крутизне и силе.
Шеф бы подошёл по всем статьям, но Шеф уже внизу. И, похоже, навсегда.
Я сказал:
- Ладно. Забей. Я пока держусь. Просто поищи там кого-нибудь. На крайняк. Для подстраховки. Вдруг припрёт.
- Обязательно. Я ведь и сам хочу освободить тебя.
- Ты всем это говоришь.
Он засмеялся.
- Только звони, не пропадай, ладно?
Я ответил:
- Естественно.

IX круг. Дьявол в деталях

Что такое предательство? Какой смысл в этом слове? Что в предательстве такого, чтобы нести его знаменем греха, считать самым тяжким преступлением?
Предательство. По-моему, только звучит внушительно. На самом деле – пустой звук.
Я не сильно над собой трясусь, чтобы думать, что меня когда-нибудь предавали.
Поэтому не люблю это место. Очень сильно не люблю, потому что не понимаю.
Отчего они все здесь? Отчего здесь именно они? Это как-то несправедливо. Ведь есть же Гитлер. Доктор Менгеле. Саддам. Сталин. Есть маньяки, грабители. Мафиози, торговцы наркотой.
Но эти?
Они же ничего не сделали. В сущности, они ведь все неплохие люди.

Иногда это больничная палата. Капельницы, сёстры, белые стены, писк приборов, ситцевая больничная ночнушка на завязках, джинсы и смятая футболка «I`m with stupid» в пакете. Слова: абстиненция, интоксикация, цирроз, некротические изменения – в ушах.
- Прости, друг. Это всё, что у меня есть наличкой. Я всё вложил в дело, понимаешь? А оно у нас на двоих со Шварцем. Я тупо не могу сейчас забрать свою долю, он мне не позволит. А рынки падают. Индекс Доу-Джонса…
- Я понимаю. Понимаю.

- Кайл хороший. Он же не врал – он действительно не мог снять снять эти чёртовы деньги с депозита. Он мог потерять всё, понимаешь? Шварц бы ему действительно не позволил. Да и мать в итоге осталась жива. В чем тогда дело?
- Никогда не думал, что было бы, если бы она умерла?
- Я бы не вернулся? Дэмиен, неужели ты думаешь, что это стало бы для меня трагедией? Каждый раз, когда я открываю глаза – я не могу понять, где нахожусь: там иди здесь. Я уже давно не вижу разницы. Ад и рай внутри каждого, я и так варюсь в своём собственном. Что может изменить для меня смерть?
- Для тебя? А о других не пробовал подумать?

Иногда это церковный сквер. Клумбы с сиреневыми анемонами, дорожки, выложенные плиткой. Отдаленные звуки органа, белая ряса, мелькнувшая за ровно подстриженными кустами. Машины у ограды.
- Прости, друг. Она как с цепи сорвалась, натуральная истерика - в полный рост. Визжит, плачет, платье на себе рвёт. А гости уже в сборе, священник не знает, как быть, родители в панике. Я не звонил тебе до последнего, думал, обойдётся, но она даже слышать не хочет. Что мне делать? Я хотел, чтобы ты был шафером, но…
- Брось, чувак. Всё нормально.
- Дело не в тебе, понимаешь? Это этот их грёбаный симптом, синдром невесты – черт знает, как там это называется…
- Да я понимаю, брат. Расслабься. У тебя сегодня такой день, оттянись, не думай – а я поеду, сниму девочку за твоё здоровье.
- Прости, ладно? Без обид?

- Дэмиен, ты спятил! Что за хуйня? Она всего лишь запретила Стэну пускать меня на свадьбу! Да я сам не хотел идти! Что мне там было делать? Смотреть, как он побежит блевать на церковную клумбу после финального поцелуя? Или станет планомерно надираться перед первой брачной ночью? Она всего лишь избавила меня от позорного появления на публике в дешёвом костюме и галстуке с гаражной распродажи. А такие как Стэн должны жить, иначе этот проклятый город взорвется к ебеням, переполнившись шизофрениками.
- Это ты шизофреник. Венди будет захлёбываться ядом здесь. А эту сволочь ты вытащил с пятого круга для того, чтобы он слил тебя по полной?
- Неужели ты не видишь? Она же влюблена в него, как кошка. Она на всё пойдёт ради него, Стэн сделал правильный выбор. Они хорошая пара, а у меня своя жизнь. Кто, по-твоему, вообще мог бы в неё вписаться?
- Я?
- Ну… разве что.
- Ты мне не нужен.
- Ну вот видишь.
- И не воображай там себе ничего.
- Даже не думал.

Иногда это дом. Срач, разбитая посуда, запах перегара. Лужи мочи у унитаза, проломленная ступенька на лестнице, заблёванный коврик.
Вскрытая панель в комнате, пустой полиэтиленовый пакет. Пьяные слёзы.
- Прости-и-и, сын.
- Сам додумался или дружки сообразили?
- Я… не по-о-омню.
- Это были деньги на оплату следующего семестра.
- Прости-и-и, сын.
- Что-нибудь осталось? Ну хоть сколько-нибудь? Ты же не мог пропить всё?
- Я… не по-о-омню.
- Что мне теперь делать? Срок оплаты – через неделю, мне не собрать такой суммы.
- Прости-и-и, сын.

- Дэмиен. Пожалуйста. Отпусти его.
- Нет.
- Это всё равно что болезнь.
- Ты сам в это веришь? Меня вот заебало слушать хуйню из дешёвых книжек. Грипп – болезнь. Пневмония – болезнь. Рак, ишемия, полиомиелит, остеопороз… Желание ужраться сознательно.
- Когда он трезвый, он совсем другой. И… мать без него не сможет. Она долго не проживёт.
- И тогда ты будешь мозолить мне здесь глаза?
- Видимо.
- Ну уж не нет.

Они повторяют. Повторяют одно и то же. Проигрыш заканчивается и начинается снова. Чтобы песня стала хитом, припев должен прозвучать шестнадцать раз. Так сказал Джон Леннон.
- Прости, друг.
- Чувак, извини.
- Я дерьмовый отец, сын.
Ад – это когда слишком поздно.
Но пока я тут понемногу челночу, время есть.
Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда.

Предательство – как отец Дэмиена. Нет, не тот красный клоун, которого все знают. Который выступает на ринге и развлекает здесь Саддама. Настоящий отец.
Я никогда его не видел. Временами мне кажется, что он у Дэмиена воображаемый. Как рога. Я спрашиваю его:
- Откуда ты знаешь, кто твой настоящий отец? Он тебе сказал?
- У меня своя голова на плечах.
- Значит, ты решил так сам.
- Да. И я никогда не передумаю, ясно?
В последнее время белых перьев в его крыльях стало ещё больше. Он перестал выдергивать их, но просит меня закрашивать их басмой. Хотя мне нравится его пегость. По-моему, красиво.
А временами я думаю, что вижу его отца постоянно: и там, и тут.
То там, то тут.
Клерк в сером костюме с мелкими чертами лица. Хихикающее крылатое существо с багром у серного озера. Девица со скобками на зубах за кассой супермаркета. Чувак в синей робе на автозаправке. Таксист в дурацкой бейсболке. Морфирующий слизень.
Те, при взгляде не кого щёлкаешь пальцами и мучительно думаешь: где же? Где же я мог их видеть? И там. И тут.
Когда я жил в Румынии, я ездил на поезде. Мне нравилось, как стучат колёса по рельсам.
То там – то тут. То там – то тут. То там – то тут.

Один.

Моя жизнь идёт под счёт. Я считаю от одного до девяти и обратно. Только однозначные числа. Так проще. Так не собьешься.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.

Мне не больно. Не больно, честно.
Когда по-настоящему больно, тогда да. Тогда действительно больно. Я знаю. Мне было.
Но это - нет. Это другое.
Как сказать проще - это моя жизнь.
Берегите себя.